Газета День Литературы # 105 (2005 5) - Страница 26

К оглавлению

— Я — Иван-разведчик. Называй меня просто Иваном. И на "ты".

Яблоко хрустело.

— Красть ты здесь не будешь.

— Я не краду…

— Я не говорю, крадёшь ты или нет. Я говорю: не будешь. А денег мы и так заработаем.

Он был коренастый, обветренный и чисто выбритый. Тёмные волосы с проседью. Взгляд прямой и уверенный. Мужик.

Так мы и подружились.

Рано поутру "столбили" торговые места, а потом за небольшую плату сдавали их крестьянам. Сообщали торговцам о вчерашних ценах и ценах на других рынках, за что те иногда одаривали нас своим товаром. Я еще находил ивану людей, которым нужно было починить обувь, а он брал её с собой и утром возвращал.

Нас, мальчишек-девчонок, у Ивана всегда было не меньше трех-четырех. И, когда с похмелья не выходил на работу дворник, мы умудрялись даже базар убрать. Потом у нас появилось своё торговое место, где мы продавали почему-то исключительно репчатый лук. Не свой, естественно, — Иван с кем-то договаривался.

Однажды у него опять ослабела одна из дужек на тележке. И я, наклонясь, стал опять подвинчивать болт. Из-за ворота рубахи у меня вывалился оловянный крестик на суровой нитке.

И я впервые услышал другой голос Ивана — не жёсткий и властный, а с доброй слезой в глубине:

— Веруешь в Бога?

— Не знаю.

— Когда в последний раз причащался?

— Великим постом.

— Давненько, — вздохнул он.

Я вернул Ивану отвёртку. А он расстегнул на себе рубаху и показал серебряный крест на цепочке и икону на тонком мякинном ремешке.

— Это Георгий Победоносец. Он-то и спас меня в войну. Когда на фронт уходил, мать повесила. Я-то выжил, а она… Крест всегда носишь?

— Только на каникулах. А то, когда на физкультуре переодеваешься, смеются. надо мной и так смеются — длинный, а бегаю хуже всех. Потому что у меня ноги больные.

— Больные, — хмыкнул Иван. — У меня их вообще нет, а ты видел, чтобы надо мной кто-нибудь смеялся?

— Да и учителя, конечно. Говорят: ты же пионер.

— Пионер… Впрчем, я тебе не учитель и не судья.

— А кто ты мне, Иван?

— Друг.

И тогда я решился спросить:

— А как у тебя с ногами вышло?

— Мы больше по "языкам" работали. Войдем в тыл к немцам, выследим чин, что постарше, сцапаем — и к своим в штаб. Удачливее меня никого не было. Даже слава пошла по обе стороны фронта. Ну и возгордился. А это последнее дело, как я потом понял. И вляпались мы в Карпатах. Ребят всех положили, а меня зажали так, что бежать некуда. И уже самого взяли как "языка". Не застрелился — видно, тогда уже ощущал, что грех… Эсэсовцы из украинской дивизии "Галиция" хуже немцев были. Стали пытать. Раздели, связали, положили на дощатый настил, и начал один западянин мне ноги рубить. От самых кончиков пальцев. По сантиметру. Сознание от боли нестерпимой как бы отключилось, а душою впервые в жизни взмолился Господу. Сколько времени прошло, не знаю, но слышу — будто издалека палач мой орёт: "Отрублю я этому коммуняке голову!" Коммуняке… Видел же на мне и крест, и иконку… Я сознание-то и потерял совсем. Очнулся уже в госпитале. Потом мне рассказали, что, наверное, эсэсовцы решили, что я умер, — и бросили. А женщина с соседнего хутора подобрала, культи ремнями перетянула. А тут и наши прорвались.

— Иван, а правда, что Жуков всю войну с крестом проходил?

— С двумя. Один — нательный, а другой, говорят, был прицеплен с внутренней стороны мундира — тот, Георгиевский, что еще в первую германскую заслужил. Поэтому он ни одного сражения не проиграл.

Откуда-то выскочила плюгавая Лариска:

— Иван, лук кончается — дуром берут!

И он покатил договариваться о новой партии лука.

С тех пор мы с Иваном каждый день находили время, чтобы в уединении — насколько это возможно на базаре — поговорить о вере, о Боге, о Царствии Небесном, которое Иван представлял то как что-то неизъяснимо прекрасное, то наоборот — до предельности конкретное и ясное, как морозное утро в заснеженной деревушке, где живут одни братья и сёстры. И как же хотелось поскорее туда!

— Заслужить надо, — вздыхал Иван и неожиданно добавлял: — на крытом рынке, конечно, лучше — купола Петропавловки видны с крестами. Но там много не заработаешь.

Невдалеке остановилась голубая "Волга" на высоких рессорах и со скачущим оленем на капоте. Оттуда вышел солидный седовласый мужчина и направился к двери с табличкой "Дирекция".

— Интендант пархатый, — без злобы сказал Иван, — я его еще по Харькову помню — сытого-сытого.

— А что такое интендант?

— Да хуже обозника, — отмахнулся разведчик.

Помолчал, закурил папиросу "Север" и вздохнул:

— Мы умрём, а эти будут жить долго, славу на себя возьмут, да еще перед немцами извиняться будут.

— Как это — перед немцами извиняться?

— А так. Но, даст Бог, не доживу до этого.

Поговаривали, что Иван был запойным. Что заводился с полустакана, а потом валялся среди мусорных бачков и выкрикивал что-то бранное и непонятное. Но я его никогда не видел пьяным. даже от предложенной кружки пива отказывался и говорил мне:

— Никогда не пей и не кури — не пакостись.

— А сам куришь.

— Так что ж в этом хорошего?! — и, чуть помолчав, промолвил: — К тому же, это не самый страшный мой грех.

— А какой самый страшный?

— Людей убивал.

— Сам же говорил, что это были враги Божьи.

— А вдруг попадались и другие? Чем дольше живёшь, тем больше сомневаешься, — и достал папиросу, но, взглянув на меня, спрятал обратно.

К вечеру за Иваном приезжала Анастасия, статная, со следами былой красоты. Она сажала его на специально приспособленную тележку, он прихватывал свой "самокат" и извечную холщовую сумку, и они отправлялись в путь. Она, высокая и прямая, везла за собой коренастого, крепкого и безногого добытчика.