Газета День Литературы # 105 (2005 5) - Страница 25

К оглавлению

25

Все шалавы закупятся дурью —

Все набьют себе щеки жалостью —

Плохиши, вашу мать, перевёртыши —

Я глаза вам повыдавлю, ироды —

Эти гиблые эти мёрзлые —

Эти вами ли земли обжитые?


Нераскаянный на развалинах —

Пращур внуков моих растерявшихся —

От огней святорусского табора —

Я куплю себе портрет Сталина —

Да хоть ирода да хоть дьявола —

Обменяю на крест и на ладанку —

Гадом буду, я сниться вам стану —

Здравствуй, родина! Мы — твоё стадо


Мы и быдло тебе и паства —

Мы тебе приготовим блюдо —

Из двух тысяч годин бесстрашия —

Жри, собака! заплачено кровью! —

Разворована наша житница —

Едет набок седая кровля —

Неприступные наши ворота —

Разодрала как рот зевота —

Хахаль твой ходит гоголем-моголем —

Достоевская моя родина —

Роговица глаза оленьего —

Злыми псами кишок твоих вырвано


Ах шалавы иконописные —

поднимите свои бесстыжие —

свои юбки цветные алые —

свои очи как Бог уставшие —

свои головы дурьи рыжие —

ах поэты мои рублевые —

Сколько ереси в вас это надо же —

Мои девочки беспонтовые —

Мои мальчики бесшабашные


Павел Васильев

Артём Весёлый

Иван Приблудный

Борис Корнилов


Приходите ко мне мои близкие —

Будем есть с вами чёрные ягоды —

Я прошу вас о понимании —

Я несу вам просьбу о милости —

из моей поднебесной волости —

Имена ваши — в моём имени —

Наша родина — нам заступница —

Выше, взоры, и тише, музыка, —

Начинается день поминания


— Я куплю себе портрет Сталина —


***

Если в электричке


сидя друг напротив друга


мы прижмемся к обмороженному стеклу щеками


и


постараемся соединить губы


то на стекле останется бабочка


а


на наших щеках рисунок пальцев всех


желавших узнать куда едем


* * *


…уж лучше ржавою слюной дырявить наст,
лицом в снегу шептать: «ну, отстрелялся, воин…»,
не звать ушедших на высотку, там, где наш
кусок земли отобран и присвоен,


и лучше, щурясь, видеть ярый флаг,
разнежившийся в небесах медово,
и слышать шаг невидимых фаланг
фалангой пальца касаясь спускового,


и лучше нежить и ласкать свою беду,
свою бедовую, но правую победу,
питаясь яростью дурною, и в бреду
нести в четверг всё, что обрыдло в среду, —


вот Отче, вот Отечество, и всё:
здесь больше нет ни смысла, ни ответа,
листьё опавшее, степное будыльё,
тоска запечная от века и до века,


для вас Империя смердит, а мы есть смерды
Империи, мы прах ее и дым,
мы соль её, и каждые два метра
её Величества собою освятим,


здесь солоно на вкус, здесь на восходе
ржаная кровь восходит до небес,
беспамятство святое хороводит
нас от «покамест» и до «позарез»,


здесь небеса брюхаты, их подшёрсток
осклизл и затхл, не греет, но парит,
здесь каждый неприкаянный подросток
на злом косноязычье говорит,


мы здесь примёрзли языками, брюхом, каждой
своей ресницей, каждым волоском,
мы безымянны все, но всякий павший
сидит средь нас за сумрачным столом, —


так значит лучше — лучше, как мы есть,
как были мы, и так, как мы пребудем,
вот рёбра — сердце сохранить, вот крест,
вот родины больные перепутья,


и лучше мне безбрежия её,
чем ваша гнусь, расчёты, сплетни, сметы,
ухмылки ваши, мерзкое враньё,
слова никчемные и вздутые победы…


Владимир Осипов
ИВАН-РАЗВЕДЧИК

В то лето я отирался у овощных баз на Товарной, куда прибывали вагоны с арбузами, дынями, душистыми южными яблоками. Подворовывал. Что-то продавал, что-то нёс домой, но большую часть съедал там же, в зарослях высоченной травы.

Но однажды меня накрыли дружинники и здорово напугали, сказав, что сдадут в милицию. Этого мне не нужно было совсем, потому что я уже тогда состоял на учёте именно в линейном отделе.

Я в голос ревел, размазывал по щекам слёзы, обещал больше этого не делать, клялся, что сирота и живу один с глухонемой тёткой. Вот эта несуществующая тётка их и разжалобила.

— Ладно, давай отпустим, — сказал старший.

Я уже стал успокаиваться и решил, когда отпустят, нырнуть за составом в траву — проследить, куда пойдут дружинники, ведь надо же выведать, где у них штаб, чтобы в следующий раз так глупо не попадаться.

Но вдруг тот же старший произнёс:

— Дай слово, что больше не будешь здесь воровать.

— Честное пионерское? — с надеждой спросил я.

— Нет, честное мужское слово.

Я опустил глаза.

— Даю честное мужское слово, что больше не буду здесь воровать.


Так я очутился на базаре.

Шёл, приглядывался и вдруг из-за ящика увидел голову. Голова сказала:

— Подойди.

Ног у него совсем не было. Он то ли сидел, то ли стоял на низкой тележке с подшипниками вместо колёс. Рядом лежали деревяшки-толкачи, напоминавшие большие утюги.

— На, вот здесь подкрути, — и протянул отвёртку.

Я сделал всё, как велели.

Он достал из холщовой сумки огромное красное яблоко.

— На.

— Спасибо, не надо.

— Бери… Да не прячь ты его — ешь, оно мытое.

Яблоко хрустнуло.

— Дядь, а вы кто?

25