Иванов пишет о двух направлениях в поэзии и в искусстве вообще. Он превозносит и долго разбирает, как бы мы сейчас сказали, генетику музы, и останавливается особо на Мнемозине, богине памяти. Существует особый культ Мнемозины. Как правило, мифологи сходятся на том, что Мнемозина — одна из семи древних матерей, и она зачала от Зевса других муз. Аполлон же называется Мусагет ("Водитель муз", он не муж, не отец, не жених, он просто "водитель муз"). Поэтому Мнемозина, то есть Память, привлекает особое внимание Вячеслава Иванова. Он берет память в ее женском празначении. Он называет это даже вечной памятью или памятью мировой души. Понятие сложное, и мы немного на нем остановимся. Как пишет Иванов, интересны те художники, и значимы те художники и поэты, которые негасимо поддерживают древний огонь на родовом очаге поколений. Для Иванова преемственность поколений самое главное. Люди, которые теряют память, и память в ее сокровенном аспекте, то есть анамнезис по Платону, то есть Мнемозину, не являются на его взгляд художниками, они являются простыми разрушителями. Отсюда его крайне скептическое отношение к искусству его собственного времени и к поэзии его времени. Ему, в общем, не очень нравится мужская экспансия в нерушимую идею памяти и в нерушимую идею поколений. Что он под этим понимает? Он пишет, что наш поверхностный оптимизм новых поколений рождается, потому что нас ослепила блистательная победа человека над природой. Человек не знает, думает Иванов, что те самые победы над природой, которые он провозглашает, в сущности, являются очень пустяковыми, очень поверхностными. Потому что каждый, как он пишет, чувствующий, умный человек за так называемым сознанием, за поверхностностью жизни чувствует и слышит далекую глубинную песню родимого хаоса.
Это свойственно, опять же подчеркиваю, не только Иванову, но и Блоку, и Белому. Я беру этих трех поэтов, потому что на них идеи Владимира Соловьева произвели наибольшее действие. Любопытно остановиться на том, что, в сущности, понимает Вячеслав Иванов под памятью мировой души: "Вечная память — коренная сила и живая кровь всякого общественного в духе зиждительства, когда мы, забыв о матерях-причинах, с юношеской слепой ревностью устремляемся к преследованию односторонне понятых, отвлеченных целей и на безымянных и сровненных с землей могилах прошлого мечтаем строить заново во имя потомков. Мы неправо служим потомкам. И вот вырастает поколение детей и отрицанием упраздняет дело отцов. Но те, кто в живом общении с отшедшими почерпают силу, которую передают потомкам, те, кто живут для свершения грядущих, на прочном камне возводят стены богочеловеческого храма. Это суть истинные освободители, если они не охраняют только, но и разрушают, то разрушают гроба, откуда хотят встать ожившие, если сокрушают старые скрижали, рушат заклятия, чтоб клином смертным держали заколдованную жизнь". Отметим его удивительный стиль, он пишет очень хорошим русским языком, от которого мы давно отвыкли. В известном смысле читать его надо внимательно, а не поверхностно. И это относится не только к нему. Вообще совет новому поколению: более медлительно, более мягко читать фрагменты, пассажи на русском языке.
Что же думает Иванов о вечной памяти? Он пишет так: "Вечная память — энергия соборная и в таинственном смысле священственная. Тайно священствует, кто ей служит и жертвует, как художник, жрец Мнемозины и муз, ибо священство обращено лицом в прошлое, ему определено хранить предание предков". И вывод, который делает Иванов: "Мы все чувствуем, что живем в пору ущерба и укрощения стихийных мировых сил и стихийных человеческих энергий, но все еще слышим где-то ниже сознательной и поверхностной жизни далекую глубинную песню родимого хаоса". Я повторяю эту цитату, потому что, на мой взгляд, это очень удачный образ "далекая глубинная песня родимого хаоса". Возможно, мы ее не слышим, возможно, мы действительно живем поверхностно, как думает Иванов. Возможно, мы легкомысленны в каком-то смысле, то есть упиваемся мгновенными успехами. Следующее поколение о них уже забывает. И таким образом Иванов скорбит, что прервана единая связь отцов и детей. Он не единственный, кто об этом скорбит. Уже века два-три это явление с большим сожалением фиксируется не только в европейской, но даже и в американской мысли. С этим связано то, что Иванов называет концом культурного света. Мы забыли, по мнению этого поэта, horror fati ("ужас судьбы"). Он учит нас, что миром правит женское начало, он называет это по-разному: "единая мировая богиня" в трех лицах, три музы, дочери Мнемозины, далее трижды три музы, то есть девять муз, три менады Диониса, трехликая Геката, Артемида, Изида. Под разными именами кроется единое начало.
Иванов, кстати, задевает то, что является весьма важным вопросом. Он пытается понять язычество, которое с точки зрения монотеизма совершенно непонятно для нас, ибо мы живем под властью мужской религии, будь то иудаизм, или христианство, или магометанство. Это все типично мужские религии. Так вот, для нас совершенно непонятно, что, например, Аполлон может переходить в Диониса, Изида может переходить в Артемиду. Боги и богини могут меняться именами и функциями. Это создает немалые препятствия для понимания религии. Поэтому любопытно следить за тем, как Иванов мучительно пытается понять языческую религию политеизма, поскольку он замечательный христианин, а следовательно — монотеист. Но нельзя сказать, что он ее правильно понимает, потому что мы можем заметить, что он все равно в своей трактовке политеизма не уходит от монотеизма, когда он пишет о "единой мировой богине", следовательно, он множество все равно сводит к единству. И дальше он даже пишет, что с точки зрения "единой мировой богини" остальные египетские или греческие боги являются просто "полидемонией", то есть определенным скопищем демонов, а демоны они именно потому, что "единая мировая богиня" и есть божественное начало, а остальные боги, будь они столь велики, как Зевс и Аполлон, являются не более чем посредниками между небом и землей. То есть в лексике Средних веков они являются скорее демонами. Тем самым Иванов подходит к христианству, для того чтобы все-таки перенести акцент с Диониса как предтечи на Христа как великого Бога. И здесь ему, поскольку он в душе и по сути монотеист, гораздо легче и дышать и мыслить.